БИБЛИОТЕКА: Александр Зорин. Пророк в своем отечестве. Максимилиан Волошин и Церковь. Часть вторая [проза]

Начало - ЗДЕСЬ...

Страстность пророка заключена в класси­ческую форму латинского образца. Но поэту стал как будто тесен порядок благозвучной ритмичес­кой речи. Жизнь становилась настолько беспо­рядочной, что искусству — этому ревностному хранителю гармонии — приходилось искать но­вые адекватные формы. Мастер изысканной изощрённой техники, создавший два венка соне­тов, вдруг пишет большие вещи разносложными стихами, опрощённым фразовиком. Предпочи­тает всё чаще нерифмованный белый стих. Но и здесь мастер не отказывается от филигранной отделки; сохраняется одновременно и прозрач­ность, и ощутимая полновесность строки.

Белым стихом написана поэма «Путями Каи­на», имеющая подзаголовок «Трагедия матери­альной культуры», начало которой связано с бра­тоубийством. Библия «подчёркивает роль Каина и его потомков в создании материальной циви­лизации. В этом, возможно, содержится указа­ние на то, что цивилизация падшего человека не­сёт в себе семена зла»,— сказано в комментарии к Священному писанию. Точка зрения Волошина не расходится с библейской. Выраженная в бе­зупречной художественной форме, на уровне современного сознания, она сама является раз­вёрнутым комментарием к 4-й главе Книги Бы­тия.

* *

Как дамоклов меч висела над ним угроза вы­селения из собственного дома! Местные власти не верили, что Волошины, пуская жильцов на летний сезон, не берут с них денег. Обкладывали хозяев налогом, присылали комиссии, фининс­пекторов... Соседние дачи были давно конфис­кованы, имущество распродано. Коллективиза­ция в Крыму шла полным ходом, а эта — как бельмо на глазу.

Безденежье, голод, навалившиеся болезни... Бывало, что месяцами не сходил со второго эта­жа, страдая от острого полиартрита. И никого из близких, чтобы попросить о помощи, хотя в доме полно народу... Это позже Мария Степанов­на Заболоцкая, ставшая его женой, взвалит на се­бя всё хозяйство и заботу о стареющем Максе. Каково же ей было устроить и обслужить 300, 400, а то и 600 человек за летние месяцы.

Но Максимилиан Александрович от много­людства не страдал. Во-первых, имел возмож­ность уединиться, а во-вторых, как я уже говорил, люди входили существенной частью в его творче­ство. Он старался «в каждом человеке... найти те стороны, за которые его можно полюбить». Ана- толь Франс, кумир его молодости, считал людей испорченными обезьянами. А Волошин думал иначе, стараясь каждого вочеловечить. И когда завистливые соседи чинили мелкие и крупные па­кости, он успокаивал жену, убеждал отступиться, уступить. Трудно было совладать с расхлябанной внешней жизнью, — особенно зимой, когда дом пустовал...

Спокойно, без экзальтации, он обдумывает предложение Марии Степановны «вместе пове­ситься». Но он предпочёл бы другую смерть: быть расстрелянным. Как Гумилёв. Написать нес­колько стихотворений о текущем: «о России по существу. И довольно. Они быстро распростра­нятся в рукописях». К тому же это «даст возмож­ность высказаться в первый и последний раз».

Значит, было что-то, чего он не высказал о России. Той однозначной и последней правды «по существу», которая открылась ему перед смертью. И уж князь мира сего, завладевший престолами, не простит ему дерзкого открове­ния.

А может — выпустят?.. Сил больше нет. Ведь то, что происходит сейчас в России, процесс эле­ментарный, «как разложение трупа». И мамы уже нет. Её, больную, конечно не оставил бы... Может, выпустят... В Париж.

Но стихи эти он не написал, не написал уже никаких стихов. Живопись в последние годы стала для него «единственным прибежищем».

Когда-то во Франции он взялся за кисти для того, чтобы полнее разобраться в изобразитель­ном искусстве, чтобы ему, теоретику, доскональ­но познать творческий процесс. Теперь он не расстаётся с красками и часто день начинает с этюдов, бесконечно варьируя киммерийские пейзажи. Это были его утренние медитации, сво­еобразная молитва философа.

Киммерия — священный отпрыск Эллады. Изо дня в день наблюдая величественную люби­мую землю, Волошин мог сравнить её былую сла­ву с событиями текущего момента.

Кто-то назвал его пейзажи «метагеологичес- кими». В них прочитывается не сходство, а судь­ба Земли, то, что и хотел запечатлеть художник, некогда написавший в статье о Родене: «Великие портретисты передают не сходство, а судьбу...»

Ему не хотелось живописать разложение трупа. Предшествующее состояние, агонию, он давно запечатлел в стихах. Всё кончилось. И ос­тались «двое в пустыне: в небе — Бог, на земле — богатырь». Богатырь — это художник, демиург, видящий Землю такой, какой её увидел Созда­тель в первые дни творения, и восхитился ею. Нет, пожалуй, «восхитился» — это библейская интерпретация... А здесь — полнота и умиротво­рение нирваны. Созерцательное погружение в природную душу, не замечающую ни людей, ни животных. Никаких следов цивилизаций — ни крыш, ни куполов.

Живопись отлична от его поэзии, хотя мно­гие пейзажи он украшал стихотворной строкой, считая даже, что «главное — стих, акварель слу­жит только музыкальным аккомпанементом». Так он думал, но, отталкиваясь от слова, безог­лядно погружался в безмолвную гармонию. Да и строк почти не разглядеть — они орнаменталь­ны, они часть целого, а не наоборот. Поэзия не нуждается в аккомпанементе!

Увы, его занятия живописью Мария Степа­новна считала праздностью — и не только она — и ни в грош не ставила эти шедевры. Хотя какие- то гроши они всё-таки приносили.

«Разрушают пейзаж моей души», — писал он, видя, как сравнивают, добывая камень, один из холмов неподалёку от его дома. Но деятельный дух возмещал и эту потерю. Пейзаж души менял­ся, оставаясь безущербным, о чём свидетельству­ет любая из акварелей. Пейзаж души, вобрав зем­ные очертания, соприкасался с Космосом, — с неведомым, с предвечным. И, пронизанный его энергией, в нём не растворялся.

* *

Большие его вещи — «Сказание об иноке Епифании» и «Протопоп Аввакум» — почти цели­ком взяты из житийных текстов. Живописные переложения, очень близкие по стилю и языку к оригиналу. Это даёт возможность ещё достовер­нее увидеть сходство эпох, непреодолимое рус­ское: наивность, изуверство, фанатизм. И тогда и теперь страдают праведники, и тогда и теперь Церковь в смятении и расколе. Но спасти её, Во­лошин уверен, — очистить и возродить, — могут только гонения. Очистить и возродить...

Теперь в его доме, кроме земной царицы, по­лумифической Таиах, пребывает неотлучно Ца­рица Небесная, Богородица. Фотокопия с иконы Владимирской Божьей Матери стоит на его письменном столе. Он был потрясён её образом, увидев икону в Историческом музее в Москве. Несколько дней подряд ходил на свидание с нею, часами сидел на стуле напротив, узнавая, может быть, то, что находится за гранью позна­ния. «Страшная история России, // Вся прошла перед Твоим Лицом», — напишет он позже. Именно лицом, а не ликом, потому что не икона, а сама Пресвятая Дева простирала покров свой над несчастной страной, всё ещё погружённой во тьму египетскую. Скорбный, смиренный — стоический взгляд. Младенец успокаивает её, ль­нёт щекой, ищет защиты и в то же время ограж­дает своим объятием от внешнего беззаконного мира. Нет, богословие в красках не передать сло­вами. «Немею, — спохватывается он, — нет ни сил, ни слов на языке...»

То, что брезжило в смутном сознании египе­тской царицы, что на мгновение озарило сол­нечный город на берегу Нила, однажды сошло на землю, воплотилось в чистом девственном ло­не. Всё страждущее человечество вымолило это рождение. Неужели Россия отстоит от него на долгие века, что отделяли мудрую Таиах от сми­ренной Мариам?..

Глава из книги "Выход из лабиринта" - М., 2005.